Виктор Владимирович Лысенко
«Жар-птица». Инсценировка одноименной поэмы Геннадия Алексеева о блокаде Ленинграда для подростковой театральной студии
▼ Скачать + Заказать документы
В. Лысенко
/по одноименному произведению Геннадия Алексеева «Жар-птица»
Поэма о блокаде Ленинграда/.
ЖАР-ПТИЦА
Действующие лица:
Она -
Он -
Жизнь -
Смерть -
Город -
Мальчик 8 лет -
Девочка 8 лет -
Пролог
На сцене дети города мальчик и девочка. В руках кораблики с белыми и алыми парусами
Мальчик. Мне кажется, когда гремит салют,
Погибшие блокадники встают.
Они к Неве по улицам идут,
Публикация «„Жар-птица“, Инсценировка одноименной поэмы Геннадия Алексеева о блокаде Ленинграда для подростковой театральной студии» размещена в разделах
- Блокада Ленинграда
- День Победы. Театрализованные представления, спектакли
- День Победы. Школьные уроки и сценарии к 9 мая
- Кружковая работа. Дополнительное образование
- Птицы, пернатые. Все материалы о птицах
- Сказочная птица. Волшебные, жар-птицы
- Театр. Кружковая работа
- Театр. Театрализованная деятельность
- Театрализованная деятельность. Сценарии
- Театральные студии и кружки для детей. Планы, программы
- Школа. Материалы для школьных педагогов
- Темочки
Девочка. Как все живые, только не поют.
Мальчик. Не потому что с нами не хотят,
А потому что мертвые молчат.
Девочка. Мы их не видим,
Мальчик. Мы не слышим их,
Девочка. Но мертвые всегда среди живых.
Мальчик. Они к Неве по улицам идут,
Как все живые…
Девочка. Только не поют.
Мальчик. Не потому что с нами не хотят
А потому что мертвые молчат.
Мальчик и девочка садятся на авансцене
Город. Он встретил ее совершенно случайно - однажды ночью на набережной. Она была такая худенькая, такая тоненькая-тоненькая - одни косточки.
Входит девушка в белом
Она. Вы меня простите, но я должна, должна вам рассказать!
Мне было двадцать, двадцать и сейчас - я почему-то вовсе не стаpею.
Он. Все родилось из гранитных ступеней, из терпеливости рыболовов, из поплавков и качания лодок, из беготни и кривлянья мальчишек, из ряби булыжника, из разноцветных трамвайных огней, из газетных киосков, из пресной на вкус недозрелой черешни.
Она. Был город нам отдан.
Он. Двоим - целый город.
Она. Он был нам игрушкой,
Он. Забавой и домом, убежищем тихим и каруселью.
Она. Он был тридевятым таинственным царством. В нем сфинксы водились и дикие кони, в нем жили незлые крылатые львы.
Он. И был там царевич. И, рук не жалея, спеша, обжигаясь, ловил он Жар-птицу.
Она. А я убегала, взлетала, металась и снова садилась, и снова взлетала, манила его и дразнила…
Он. Дразнила.
Она. И он целовал меня, он меня трогал и очень любил, если я щекотала ресницами щеку ему.
Город. И подолгу стояло в зените веселое солнце,
Город. И дождики были на редкость смешливы,
Город. И тучи тряслись и давились от смеха, и густо краснел хохотавший закат. Был город сбит с толку и взбаламучен.
Город. Растеряны были каналы и пирсы, от зависти лопались кариатиды, и были все скверы в недоуменье, и даже атланты теряли терпенье, и хмурились важные аполлоны,
Она. Но в Летнем саду улыбалась Венера, и толпы амуров ходили за нами, как свита.
Он. Потом наступил этот день.
Аккорды священной войны.
Она. И следом за ним наступил этот вечер. И я провожала его. В полумраке лицо его было бело и спокойно. Лицо его было спокойно, как лес при полном безветрии осенью поздней, как школьные классы ночною поpой. В лице его было сплетенье каких-то железных конструкций, напрягшихся страшно.
Жизнь. Раздался тот самый последний гудок.
Она. И я побежала потом за вагоном в толпе среди прочих бежавших, кричавших, махавших платками заплаканных женщин…
… Потом были письма. Я помню отрывки: «Жар-птица моя,
Он. «Жар-птица моя, я не смел и подумать, что мне попадется такая добыча. Не бойся, глупышка! Никто не решится, никто не сумеет такое pазpушить.
Она. Ведь сказки живучи, ведь сказки бессмертны, ведь их невозможно взорвать или сжечь, ведь их расстрелять у стены невозможно.
Он. Жар-птица моя, мой единственный жребий светящийся!
Она. Губы свои обжигая, целую, спеша, (Целует письмо) твои жаркие перья! Целую!
Мальчик. А город был строг и печален.
Девочка. А город был страшен. А город был грозен.
Мальчик. Рычали крылатые львы над каналом, и ржали над крышами медные кони тревожно, и сфинксов бесстрастные лица мрачнели от копоти ближних пожаров.
Девочка. Но крепко держали карнизы атланты, а в Летнем саду улыбалась Венера, и стук метронома ее не пугал.
Звук метронома
Потом. Вы же знаете, знаете, знаете, что было потом! В квартирной пустыне, в кромешных потемках лежала я тихо и тихо стучали часы надо мною. Стучали и ждали. И медленно жизнь от меня уходила.
К девушке подходит жизнь
Жизнь. И я попросила ее оглянуться, и я попросила ее задержаться, и я попросила ее не спешить,
Она. Но слабый мой шепот она не слыхала, она уходила, а он и не видел, он был далеко, далеко, далеко! Но рядом со мною стояла на стуле его фотография в желтенькой рамке. (Берет фотографию) И он улыбался на ней, улыбался. Как ласково жизнь от меня уходила! Я тихо лежала, глядела ей в спину, в широкую, крепкую женскую спину, и было мне странно, мучительно странно - зачем, для чего они женского рода - и жизнь, и она,
Появляется женщина в черном
та, что жизни на смену приходит с унылым своим постоянством.
Смерть. А мир колебался, а миp расплывался, а миp растворялся в каких-то пустотах, качая боками, крутясь и ныряя, как бочка пустая в бетонном бассейне, наполненном нефтью холодной и черной.
Она. Появилась усталая женщина. Усталая женщина с острыми скулами. Усталая женщина в ватнике грязном. Усталая женщина в стоптанных валенках. Она мне сказала:
Смерть. Пора, торопитесь! Мне некогда, нынче так много работы.
Она. И я удивилась: А где же ваш саван? А где же коса? Ведь должна быть коса! Она улыбнулась:
Смерть. Ну что вы! Ну что вы! Подумайте сами - зачем мне коса? Всё выдумки, сказки для малых детей. Поpа! Вы готовы?
Она. И я потянулась так сладко, так сладко, как в детстве спросонья. В квартирных потемках лежала я тихо. И тихо стучали часы надо мною.
Звук тиканья часов
Жизнь. А время живое все шло, торопилось куда-то туда, в заквартирные бездны, в какие-то сытые райские страны. А время живое меня сторонилось, меня обходило, меня не касалось.
Она. Лежала я долго, быть может, неделю. Не знаю. Не помню. Часы уже стали, но рядом со мною всё так же стояла его фотография в желтенькой рамке. И он улыбался на ней. Улыбался. Потом он приехал…
Вбегает он
вбежал запыхавшись, ходил по квартире вслепую, на ощупь, на мебель на каждом шагу натыкаясь, ко мне приближаясь всё ближе, всё ближе. В квартирной пустыне в дремучих потемках зажглась зажигалка, и пламя ее в моих побелевших зрачках заплясало.
Он и Она друг против друга
Смерть. Лицо его было смертельно спокойно. Лицо его было спокойно, как снег в степи при безветрии и как вода в лесном заболоченном гибнущем озере. В лице его было сплетенье каких-то железных конструкций, изорванных в клочья.
Она. Лицо его, как взорванный мост, как тень от остатков сожженного дома.
Он. Я взял ее на руки. На руки взял он твое полудетское легкое тело и вышел из дому.
Смерть. В морозном тумане висело багровое низкое солнце. Зима была в мире. Она была белой. Она была плоской и шарообразной. Была пирамидой она в то же время прозрачно-зеленой из чистого льда. И там, в глубине пирамиды, был город.
Город. Дома прижимались друг к другу боками.
Город. Дома замерзали не падая, стоя. И улицы прямо и гордо лежали, примерзнув друг к другу на перекрестках.
Он. Я нес её бережно, нес её нежно.
Она. Он нес меня, тщательно, твердо ступая, как будто была я редчайшей находкой, единственным в мире бесценным сосудом, остатком мифической древней культуры, и он - археолог, счастливчик, удачник - нашел, раскопал, распознал это чудо. Он нес меня, нес меня, нес меня долго по улице длинной, прямой безупречно, по свежему белому-белому снегу, поющему снегу, скрипящему снегу. Он нес меня долго. И там, в перспективе, и там, где лучи ее сходятся в точку, висело багровое низкое солнце. Он нес меня к солнцу, но он утомился и сел на ступенях какого-то дома. И я на коленях его неподвижно лежала, а он говорил мне, сбиваясь, какие-то странные вещи.
Он. Послушай, послушай, Жар-птица, несчастье мое, моя бедная птица, потухшая, тусклая, серая птица! До солнца осталось не так уж и много.
Она. Оно отогреет
Он. Тебя, отогреет. Попросим его, и оно отогреет. Послушай,- ведь ты же, я знаю, всегда астрономией увлекалась. Ты очень обяжешь меня, если скажешь, какая дорога короче и лучше, где меньше ухабов, космической
Она. Потом подошли к нам какие-то люди и в кузов трехтонки меня положили.
Он. Послушай, нам надо поторопиться, еще полчаса, и уже будет поздно. Припас я две банки прекрасных консервов. Одну нам придется отдать за услугу - ведь солнцу небось тоже нынче не сытно. Вторую оставим себе и немедля устроим роскошный, немыслимый ужин.
Он. Да, странные вещи я говорил.
Город берет ее на руки ложит на пьедестал из кубов
Она. Он рвался за мной, но его не пустили. Машина поехала. Следом бежал он, бежал, спотыкаясь, и голос его, и голос его отставал постепенно:
Он. Жар-птица! Жар-птица! Жар-птица! Жар-птица!
Девушку поднимают на руках и уносят вглубь сцены. На авансцене девочка и мальчик поправляют могилку из горки земли достают платочек и высыпают из него свою горстку земли
Она. Зарыли меня на Охтинском. Третья траншея от входа, в двух метрах от крайней восточной дорожки. Его повстречаете вы, может статься, скажите мой адрес ему, я же знаю: он ищет меня, но не может найти. Скажите - я жду, пусть приходит скорее, я жду. И простите - я вас задержала. Простите. Прощайте!
Мальчик и девочка подходят к юноше садятся рядом
Он. Она ушла… от меня по набережной. Такая тоненькая, тоненькая,
Девочка. Жар-птица…
Он. Невыносимо худенькая, самая худенькая Жар-птица из всех, которые мне встречались.
Мальчик и девочка поправляют могилку и сажают цветок
Затемнение
